Vladas Braziūnas

Мы те кого поэзия зовет щенки подростки оводы личинки неправый судит чествует бессильный а мы по их коврам пришли босые щенки подростки оводы личинки свободы сила молодая ждет чтоб возродиться плен слогов разрушив ее опять поэзия зовет поэзия в нас обретает силы мы под ногами ощущаем гравий земных дорог – и правых и неправых из торжества предательства свободы и чувствуем как мы врастаем в гравий а по нему приходят вновь босые щенки подростки – нас ругая с ходу и в них поэзия вновь обретает силы

я вижу смерть мой старый облик странный зовет меня не в силах добудиться сквозь сон летит клодунья на баране клевать горох как мертвые и птицы огромный холм свиньею крутобокой ныряет вниз стекая по равнине оливковым напластованьем глины я слышу хрюканье и вижу след глубокий и как-то в сентябре а может марте ужасно голубым был небосвод гулял поэт беспечный обормот махал руками рукава без латок уже не хныкал резал правду-матку что он есть жизнь а я наоборот

а зверь немоты обнюхивает тебя неприручаемый непознаваемый дикий твёрдый, а не скала хрипит, а не вол добрый, а не отец твоё осеннее сердце

высокий и низкий я слышал тона и пульс перебивчивый, неутомимый я в клетке закрыт за решёткою мнимой шелками обвита, предстанет она где петли молчуньи и двери тихони шелка перережет кухонный тесак и пульс перерубят, распнут на весах пока не иссохнет слезой на иконе жива лишь от ветра, от ливня и молний истает и лунной расплещется сыпью на сером цементе, где мыши босые вокруг, все вокруг, зашпаклёваны норки клюют голубки ядовитые корки и дохнут в полшаге от двери безмолвной

в другой лошадиной жизни я служил жеребцом, на беговых древнепрусских поминках в раннем средневековье я был загнан, живым был положен в яму ничком, передние ноги согнуты, поджаты под грудь, хряск первый и второй шейной позвонки, глаза в сторону позднего солнца, где зá морем шведы, вверх вздёрнута задница в другой лошадиной жизни я горбатился на германской шахте в Баньской Штявнице в крысиной тьме, как-то ночью ослеп при кромешном безмесячье, взяли в стойло, потом потихоньку с пополнением новолунья, стали пускать в ночное, шире, всё шире, приноровили в другой лошадиной жизни только доставил Мицкевича из Новогрудка стал шляться по улицам на деревянных котурнах за смертью – все в ту же любимую сторону, в Вильнюс теперь я мерещусь на Бельмонтовом склоне а то в Серейкишкес шарахаюсь воров и машин на загривке тащу полицейского под цвет далёкого леса в другой птичьей жизни я служил соловьём в горном долинном городке у Дуная, который лесами оправлен, рощами и полями в Литве поднимал косцов в другой птичьей жизни в едва засмеркавшейся ночи от мая к июню мешался умом, всю Братиславскую ночь решался на спор поначалу с вечерними позже с рассветными птахами, всех их пересиливал, утром спятившая кукушка всё равно заставала поэта голеньким евроценты в кармане, карман в другой комнате остаётся любовь, смерть и рекруты сам закукуешь в другой поэтической жизни я замечал, что француженки все, мы летим лежим или едем, - усыпляют меня, чуть рядом чтобы не разговаривать языком и руками, или подушечками разгорячённых пальцев, или краями губ, вижу сон в затворённом пространстве